Читать интересную книгу На войне. В плену (сборник) - Александр Успенский

Многие из нас еще в 1915 году были уверены, что война окончится скоро, но пленные англичане с улыбкой говорили нам, что «война еще не начиналась, потому что английская армия еще только вступает в войну». Конечно, нам обидно было слышать такое мнение, и тогда известная фраза англичан «будем вести войну до последнего солдата» была нами дополнена словом «русского», то есть англичане «будут вести войну до последнего русского солдата».

Еще и сейчас я живо представляю себе наш лагерь Нейссе, этот пыльный плац и узенькие проулочки между дощатыми бараками, где мы, пленные, бродили и группами, и парами, и поодиночке, все время мечтая о свободе.

Некоторые, даже пожилые, офицеры, заботясь о поддержании своего здоровья, занимались пассивной гимнастикой и упражнялись в беге вокруг своего лагеря; другие же смеялись над ними, особенно над бегающими бородатыми и лысыми капитанами: гимнастика и бег вызывали усиленный аппетит, а удовлетворить его было нельзя при нашем скудном, почти без жиров питании.

Общая столовая была устроена в бывших артиллерийских конюшнях. За прежними стойлами-загородками для каждой лошади стояли теперь столы, на десять-двенадцать человек каждый, и скамейки. За эти столы садились по национальностям. Блюда были незатейливые, но все-таки первое время нашего плена, пока у немцев не введена была еще «карточная система», мы получали иногда и по кусочку мяса. Главное же блюдо было винегрет из капусты, картофеля и свеклы и вареная брюква, облитая каким-то «эрзац-соусом».

Уже и тогда некоторые офицеры, боясь заболеть от недоедания цингой, старались покупать в кантине лук и чеснок.

Вспоминается забавная картина в столовой: штабс-капитан нашего полка Соболевский перед самым обедом приготовил себе «тюрю», то есть нарезал в большую глубокую тарелку очень много зеленого луку, крупно посолил солью и неторопливо начал с хлебом уничтожать это «лакомое» блюдо. Проходивший в это время по столовой герцог Шуазель со своей свитой, увидя это зрелище, остановился около нашего стола и с изумлением долго смотрел «прямо в рот» штабс-капитана Соболевского, пока тот не очистил свою тарелку. «И чего тут удивляться? – проговорил Соболевский. – Ведь мы не удивляемся, что они едят лягушек!»

Бани и ванн для военнопленных в Нейссе не было, а только в две недели раз горячие и холодные души.

Что касается пищи для ума, то в этот первый период нашего плена в лагере Нейссе, например, трудно было достать хорошую книгу, а тем более газету. «Кто-то» доставлял для просвещения русских пленных специально-революционную или порнографическую литературу, вернее, «макулатуру». Ни того, ни другого читать не хотелось. В раскаленных от солнца душных бараках не сиделось…

Был один заветный уголок в лагере, это четыре-пять кустов сирени и скамейка около церкви-манежа. Сюда я любил заходить посидеть около Храма Божьего. Здесь, когда сумерки обращались в темноту и уже не видны были наши охранители-часовые и унылые бараки, я, лежа на скамейке, любил смотреть на звездное небо, и я с неописуемым изумлением и радостью убеждался, что и здесь оно такое же родное – не чужое… Мечтам, планам и думам о будущем не было конца!

В лагере Нейссе я продолжал исполнять обязанности ктитора церкви. После праздника Пасхи устройство и украшение храма подвигалось вперед. Манеж был высокий и большой, и при всей скромности обстановки (православных икон в Германии достать мы не могли, а выписывать из России мне тогда еще не приходило в голову), храм выглядел, особенно во время Богослужения, как большая приходская церковь.

Царские врата художественной работы офицеров – низкие, из позолоченного картона с резьбой по дереву, – копия царских врат в церкви одного из кадетских корпусов. Клиросы из деревянных реек, декорированные зеленью.

Обращала общее внимание Мадонна с Младенцем, икона, купленная в Нейссе. Лики Богоматери и Младенца необыкновенной красоты!

Лейб-гвардии Кексгольмского полка штабс-капитан Г. И. Соловкин, любитель-художник, по моей просьбе написал «Воскресение Христово» – незаурядную картину для «Горнего места» в алтаре.

Когда поместили ее наверху в окне, красиво задрапировали синей материей и осветили (сзади) электричеством, получилось чудесное видение Воскресшего Христа. Многие пленные офицеры, без различия вероисповедания, приходили сюда в разное время помолиться: и днем, когда в самую жару была здесь приятная прохлада, и вечером, например, после Богослужения, когда огни в храме гасились, и только Воскресший Христос смотрел на вас с высоты алтаря, сияя каким-то неземным светом! Повторяю, все мы тогда настроены были мистически. Наши души были открыты навстречу всему чудесному и святому!..

Когда прибыли в наш лагерь новые пленные офицеры: французы, бельгийцы и англичане, с каким вниманием осматривали она нашу церковь-манеж и прислушивались к нашему Богослужению!

Вскоре в другой стороне этого же манежа пленными офицерами-католиками был устроен очень красивый алтарь и поставлена фисгармония для католического Богослужения, так что под одной крышей создались два храма. Католическое Богослужение совершал ксендз из города Нейссе; на фисгармонии играл один из пленных французов.

Вскоре в нашей церкви составился хороший хор под руководством опытного регента штабс-капитана 20‑го саперного батальона Н. Н. Г‑ва. Он всю душу свою отдавал хору: ни один большой праздник не обходился без вновь разученных партесных песнопений и концертов; надо сказать, что нот ведь не было, и он сам, совместно с другим большим любителем церковного пения поручиком Ударовым, составлял партитуры и расписывал их на голоса.

Настоятелем нашей церкви в Нейссе был очень юный, но глубокоуважаемый пастырь отец Николай Балбачан. Он возглавлял наш церковный комитет, задачей которого была забота о церкви. Ближайшими помощниками батюшки были: я, как ктитор; мой помощник поручик Ян; псаломщик – прапорщик Арсеньев – сын российского посла в Норвегии, читавший, между прочим, шестопсалмие на Всенощной наизусть; прапорщик Лукьянов, прислуживавший батюшке в алтаре во время Богослужения; штабс-капитан Н. Н. Г‑в как регент нашего хора; штабс-капитан лейб-гвардии Кексгольмского полка Г. И. С‑н и 20‑го саперного батальона подпоручик Отрешко как художники, украсившие наш храм своими работами.

Простое и задушевное служение отца Николая и чудное пение хора офицеров в нашем храме, напоминая нам родину, заставляли на время забыть горечь плена, который особенно тяжело тогда чувствовался: газеты подробно передавали о катастрофе, постигшей нашу армию на Карпатах.

В одно утро однообразие нашей пленной жизни было нарушено небольшим, но приятным для нас событием. Немцы вернули командиру N-го Сибирского полка, герою Праснышской обороны полковнику А. Д. Барыбину, находившемуся с нами в плену в Нейссе, его Георгиевское золотое оружие. Произошло это так.

Часов в десять утра комендант попросил всех пленных офицеров выйти на плац. Когда мы все собрались, открылись ворота, и в наш лагерь въехала блестящая кавалькада немецких офицеров во главе с генералом. Сошли с коней и подошли к нам. Немецкий генерал громко вызвал: «Oberst Барыбин, пожалуйте сюда!» Когда полковник Барыбин вышел вперед, генерал по-немецки произнес следующую речь (один из немецких офицеров переводил ее на русский язык): «Во все времена и войны немцы отдавали должное храбрости. Этому есть исторические примеры, также вот и в эту войну полковник Барыбин со своим небольшим отрядом в бою под Праснышем был нами отрезан от своих и, несмотря на наше первое предложение сдаться, продолжал храбро сражаться. Потом положение его еще ухудшилось, когда отряд его был окружен со всех сторон. Мы второй раз предложили ему сдаться, с сохранением ему и его отряду оружия, – полковник Барыбин отказался и продолжал сражаться, пока остатки его отряда и он сам, раненый, не были взяты нами в плен. Ценя вашу храбрость, господин полковник Барыбин, мы, немцы, возвращаем вам ваше оружие!» При этом генерал передал шашку (золотое оружие, полученное полковником Барыбиным еще за Японскую войну) с портупеей и Георгиевским темляком полковнику Барыбину, причем все немцы «взяли под козырек» (отдали честь).

Полковник Барыбин молча принял свою шашку, одел на себя и, слегка кивнув головой немецкому генералу, отступил в наши ряды…

Немецкий генерал и его свита как-то смущенно переглянулись, молча сели на своих лошадей, раскрылись перед ними ворота, и они уехали.

Многие из нас ведь только теперь, из уст наших врагов, узнали о геройстве полковника Барыбина.

Мне очень понравился этот «красивый жест» со стороны немцев. Я невольно подумал, что если они отдают должное врагам за храбрость, то как же достойно награждают они своих героев. Я с горечью вспомнил, что наш герой-командир 106‑го Уфимского полка полковник Отрыганьев в победном бою под Гумбиненом, отразивши не одну яростную атаку колонн 27‑го Макензеновского корпуса и взявший при этом такие трофеи, как пятьсот пленных, четыре орудия, шесть пулеметов и около тысячи ружей, не был достойно награжден ни Георгиевским крестом, ни золотым оружием, ни чином генерала, а только очередным орденом! Как мы, офицеры-уфимцы, возмущены были тогда такой несправедливостью!